Фридрих Иосиф Гааз (в Москве его называли Федором Петровичем) родился в небольшом немецком городке Мюнстерейфеле. Отец его был аптекарем, и семья, в которой было восемь детей, имела скромный достаток. Фридриху удалось окончить в Вене курс медицинских наук, специализируясь по глазным болезням. Знания и старательность только что вступившего в самостоятельную жизнь молодого врача произвели благоприятное впечатление на одного из пациентов – русского дипломата Репнина. По его приглашению молодой медик отправился на службу в Россию, где ему была обещана обширная медицинская практика.
Вельможа Репнин не обманул доктора: в Москве поле лечебной деятельности оказалось поистине огромным. После нескольких лет успешной частной практики Гааз был назначен старшим врачом Павловской больницы.
С точки зрения личного успеха все складывалось как нельзя лучше. Гааз быстро приобрел известность и стал весьма обеспеченным человеком. В городе у него появился собственный дом, в Подмосковье – имение и суконная фабрика. Ездил он, по тогдашней моде, в карете цугом на четырех белых лошадях. В свободное время читал, не был чужд дружеской беседы, интересовался астрономией, причем настолько, что даже приобретал по случаю старые телескопы. Костюм его обычно состоял из фрака неизменного покроя с белым жабо, коротких панталон и башмаков с пряжками. В то же время доктору-иноземцу пришлись по душе добродушие и открытость русского народа, язык которого он успешно освоил, а “присвоение” ему русского имени говорило о том, что чужим его не считают. Через десять лет после своего приезда, во время войны с Наполеоном, он побывал на родине, но вскоре вернулся. Оказалось, что далекая Россия стала для него удивительно близкой.
Жил доктор уединенно, своей семьи не было. Приезжала к нему сестра Вильгельмина – наладить его холостяцкий быт, гостила довольно долго, но жизнь в чужой заснеженной России, при незнании языка и обычаев, показалась ей ужасной, и она уехала…
Так и бежали годы, как белые кони, унося его добротную карету все дальше. И кому бы тогда могло прийти в голову, что преуспевающий, всеми уважаемый человек вскоре безо всякого сожаления откажется и от дома, и от имения с фабрикой, которые пойдут с молотка, и посвятит свою жизнь “несчастным” – так он называл осужденных, убежденный в том, что “самый верный путь к счастью не в желании быть счастливым, а в том, чтобы делать счастливыми других”.
В 1825 г. Гааз получил должность штадт-физика, т. е. главного врача города. В этом качестве он предпринял попытку организовать службу неотложной помощи для внезапно заболевших, но, убедившись в полной невозможности каких-либо новшеств из-за косности чиновников от медицины, оставил свою должность. Его тянуло к живым людям, и он мечтал о такой сфере деятельности, которая бы полностью отвечала его склонностям и характеру.
Вскоре Гаазу предложили работу во вновь созданном Попечительном о тюрьмах комитете. Ознакомившись с делом, он с радостью принял предложение. За короткое время Гааз становится самым деятельным членом комитета и одновременно главным врачом московских тюрем, состояние которых в то время наводило ужас на очевидцев. Он с головой уходит в работу. В книге о докторе Гаазе, написанной известным юристом сенатором А.Ф.Кони, которую, по справедливости считают поэмой о врачебном долге, читаем: “Несмотря на то, что филантропическая активность Гааза пришлась на время наиболее сильной бюрократической рутины, результаты его деятельности огромны”.
Столкнувшись с положением осужденных, судьба которых после суда уже никого не интересовала, он воочию убедился, что все они лишались обычных человеческих прав: больным отказывали в помощи, беспомощным – в защите. Гааз всеми силами старался доказать, что все они в праве рассчитывать на сострадание, и что обращение с ними должно быть, по его словам, “без напрасной жестокости”.
Наблюдая муки, терпимые ссыльными от непомерно тяжелых кандалов, Федор Петрович начал хлопотать о замене их на более легкие. Преодолевая многочисленные изматывающие препятствия, чинимые тюремным начальством, он настойчиво добивался положительного решения, и, в конце концов, победил. Нечего и говорить, с какой благодарностью арестанты приняли это известие, как горячо молились за “своего” доктора. Вдохновленный успехом, Федор Петрович настоял на упразднении варварского арестантского прута, на который во время этапов “нанизывали” пересыльных во избежание побегов. Прут был постоянно на замке, лишая несчастных этапников даже сна. Людей соединяли, как придется, без учета их возраста, здоровья и сил. После долгих проволочек это чудовищное по жестокости приспособление было, наконец, запрещено, но тюремные власти теперь уже явно смотрели на Гааза неодобрительно, считая его вольнодумцем. Известны также хлопоты Гааза о продлении отдыха ссыльных перед этапом. После ожесточенной борьбы с тюремным начальством ему удалось отстоять право арестантов на недельный отдых (до этого они отдыхали всего лишь два-три дня). Пока решался этот вопрос, Федор Петрович посещал каждую партию отправляемых людей и лично отбирал слабых, оставляя их для поправки. Его обвинили в нарушении “Устава для ссыльных”. Гаазу пришлось объясняться и оправдываться, ища покровительства у влиятельных лиц. С большим трудом и после многочисленных оттяжек ему удалось улучшить питание заключенных и добиться от генерал-губернатора того, чтобы освидетельствование осужденных поручали именно ему, Гаазу, так как он опасался “равнодушных и недобросовестных рук”.
Движимый чувством сострадания, он делает все возможное, чтобы при Попечительном о тюрьмах комитете была учреждена должность ходатая по делам заключенных, и исполняет эту хлопотливую обязанность до конца своих дней. Защищая своих подопечных, Гааз иногда горячился, пререкался с властями, что восстанавливало их против него. Число его недоброжелателей росло. Не доверяя служителям правосудия, Федор Петрович зачастую сомневался в справедливости выносимых приговоров. В таких случаях он настойчиво хлопотал о помиловании. Однажды ему пришлось поспорить на эту тему с самим митрополитом Филаретом, которому надоели постоянные просьбы Гааза. Вы все говорите, Федор Петрович, – возмущался митрополит, – о невиновных осужденных, но таких нет! Если человек подвергнут каре, значит, есть за ним вина.
– Да вы забыли о Христе, владыка? – вспылил Гааз. Окружающие притихли, ибо никто не смел, возражать такой особе, как митрополит.
Однако после минутного молчания последний смиренно произнес:
– Нет, Федор Петрович, не я забыл о Христе, а, видно, Христос меня оставил, – и, поклонившись, вышел.
Федор Петрович постоянно заботится и о нравственном воспитании заключенных. Он пишет и издает за свой счет книгу о христианском благонравии, а также организует распространение среди заключенных небольших брошюрок с текстами из Священного Писания. В стационарных тюрьмах его стараниями созданы арестантские мастерские (переплетные, сапожные и столярные), а также школа для детей осужденных. Гааз считал своей обязанностью быть связующим звеном между бесправными арестантами и внешним миром. Это означало и переписку с сосланными, и помощь их семьям, и устройство детей-сирот, и многое, многое другое. Такой объем деятельности поистине под силу лишь целому учреждению. Одновременно с попечительской деятельностью в комитете доктор на собственные средства организует первую в Москве больницу для бесприютных.
В этой “гаазовской”, как ее называли, больнице порядки были удивительные. Двери ее всегда были широко открыты. Сюда привозили подобранных на улицах пострадавших: сбитых экипажами, замерзших, людей, потерявших сознание от голода, беспризорных детей. Прежде всего, поступивших спешили обогреть, накормить и, насколько возможно, ободрить и утешить. Доктор сам, знакомясь с каждым, участливо выяснял все обстоятельства их бедственного положения. Назначалось лечение, а после выписки большинству оказывали дальнейшую помощь: иногородних снабжали деньгами на проезд до дома, одиноких и престарелых помещали в богадельни, детей-сирот старались пристроить в семьи обеспеченных людей. Персонал больницы подбирался тщательно. Равнодушных к делу и недобросовестных не держали. После обнаруженного нерадения или, упаси Бог, лжи провинившиеся платили штраф или вынуждены были уволиться.
Должность главного врача московских тюрем, работа в Попечительном комитете, а также дела больницы требовали от Федора Петровича напряжения всех сил. Он поселяется в небольшой, состоящей из двух комнат квартирке при больнице. Встает в шесть утра, после завтрака ведет бесплатный прием больных, которых множество; к 12-ти идет в больницу, а в дни этапов едет в Пересыльную тюрьму, где его с нетерпением ждут заключенные. Потом опять больница и масса других неотложных дел. Время его расписано по часам.
Доктор посвящал своему делу не только время и силы, но и средства. “У Гааза нет отказа” – сложили о нем поговорку любящие его арестанты. Постепенно стали исчезать и дом его, и фабрика, и лошади, словом, все, что у него было. Больница содержалась в основном за счет благотворительности, и Гааз отдавал ей почти все, что получал, оставляя себе крохи. Нельзя и представить, сколько сил и стараний требовалось ему, чтобы сводить концы с концами. Однако зашита слабых была для доктора Гааза главным делом жизни и его благотворительная деятельность не иссякала.
Поскольку число поступавших больных все возрастало, Федор Петрович настоятельно требовал у города увеличения средств на содержание больницы. Он не умел отказывать пострадавшим и размещал “лишних” в своих комнатах, сам и ухаживал за ними. Его стали обвинять в излишней филантропии, называя чудаком и фанатиком. Однажды князь Щербатов, в ведении которого находилась больница, принялся сурово выговаривать ему “за мягкотелость и бесхарактерность”. Федор Петрович долго оправдывался, но, наконец, исчерпав все доводы, подавленно умолк. Однако, когда князь категорически потребовал не принимать новых “лишних” больных, Гааз обреченно встал и вдруг… опустившись перед Щербатовым на колени, заплакал. Потрясенный князь ни на чем больше не настаивал.
Не знающий домашнего тепла и забот близких, Гааз всем сердцем тянулся к детям. Часто бывал в “своей” школе, принося с собой угощение для малышей, о которых никогда не забывал. Дети, конечно же, платили ему горячей искренней привязанностью и любовью. Они ждали его посещений так, как только могут ждать одинокие и обездоленные. По словам графини С.А. Толстой, дети облепляли Гааза со всех сторон, карабкались к нему на колени, всячески тормошили. Все это сопровождалось оживленными разговорами и звонким ребячьим смехом. В такие минуты Федор Петрович отвлекался от бесконечных дел и, видимо, отдыхал душой.
Его любовь ко всем слабым и беззащитным проявлялась всюду. Когда какая- либо из его двух лошадей (теперь он ездил на старенькой паре), выходила из строя, он оставлял ее у себя доживать век, а новую покупал из тех, которых по старости обрекали на убой. Однажды кто-то из имущих почитателей подарил ему пару прекрасных лошадей и новую пролетку. И лошади, и пролетка были немедленно проданы, а деньги истрачены на бедных.
В редкие свободные часы Федор Петрович обычно читал или, взяв телескоп, наблюдал за звездным небом. Куда уносился мечтами “доктор-чудак”, глядя на звезды? Может быть, вспоминал далекую родину, глубоко пряча в сердце сыновнюю любовь к ней? И, кто знает, может, именно в память о ней он до конца своей жизни продолжал носить костюм своей молодости? С течением времени, по словам А.Ф. Кони, многие из числа недоброжелателей Гааза примирились со странностями и чудачествами “неистового филантропа”, поняв, наконец, сколько света и тепла заключали в себе эти странности.
Федор Петрович Гааз скончался 16 августа 1853 года. Хоронили его на казенный счет. До самого Введенского кладбища в Лефортове гроб несли на руках. А в московской тюрьме была зажжена лампада перед иконой, приобретенной на скудные гроши арестантов.
Могила Федора Петровича – человека редчайшей подвижнической доброты и благородства – сохранилась до наших дней. Скромное надгробие в виде большого камня с крестом обнесено чугунной оградой с орнаментом из настоящих “облегченных” кандалов, напоминающих о великих победах “святого доктора” во имя милосердия.